Пауза в выступлениях великого музыканта наших дней Григория Соколова в родном Петербурге оказалась двухлетней. Но потрясающим концертом 29 марта 2016 года в Большом зале Петербургской филармонии почитатели его таланта были вознаграждены сполна.
В 2015 году из-за болезни пианист перенёс свой ежегодный концерт почти на год. В 2013 году в назначенный день маэстро тоже был болен, но тогда концерт вместо апреля состоялся в июне. Решение перенести концерт на год фактически означало его отмену; и оно было не совсем понятно: в графике выступлений маэстро в тот период были промежутки, позволявшие выступить в Петербурге. Но, вероятно, по неведомым нам причинам это было неудобно пианисту.
Так или иначе, но пауза затянулась на два года. В результате ажиотаж вокруг последнего концерта вышел за все мыслимые рамки. За все годы посещения концертов Григория Соколова я не видел такого количества приставных диванов и банкеток в колоннаде. Хоры были забиты до предела. В антракте не протолкнуться сквозь толпу, в которой мелькало множество москвичей. Похоже, что они составляли чуть ли не четверть зала. Духота в зале была такая, что на хорах две девушки упали в обморок. Но это всё внешние, привходящие детали.
Главное, что даже в череде блестящих концертов последних лет этот вечер занял особое место. С моей точки зрения, этот концерт лучший в этом перечне. Лучший и вместе с тем не просто грустный, а трагический, надрывающий душу и исполнителя, и слушателя.
Грустной была программа концертов в Петербурге в 2012 году: 11 апреля в Большом зале филармонии и 3 сентября в Малом зале консерватории (в честь её 150-летия). То был единственный случай за многие последние годы (не менее 15 лет), когда Григорий Соколов сыграл в городе на Неве два клавирабенда в одном году. Тогда особо пронзительно грустно прозвучала у него соната № 8 a moll К. 310 Моцарта, особенно её вторая часть Andante cantabile con espressione. Но всё же то была грусть, а в последнем концерте в зале нарастало ощущение трагедии. Её предчувствие витало в БЗФ все три репетиции, предшествовавшие концерту 29 марта, на которых мне довелось быть.
Программа довольно традиционная и не предвещавшая, казалось бы, особых неожиданностей. Но в том-то и состоит величие и масштаб личности этого музыканта, что под его пальцами любое сочинение приобретает – зачастую неожиданно – совершено новое звучание, открыть которое удаётся только ему. И это новое не всегда сразу принимается некоторыми поклонниками таланта Григория Соколова. Но это их проблемы. Сам же пианист абсолютно уверен в том, что истина с ним.
Как всегда, начало первой репетиции было посвящено выбору одного из двух роялей Steinway, стоявших на эстраде, точки его установки и обсуждения вопросов его настройки c неизменным Евгением Георгиевичем Артамоновым, уже много лет приезжающим в Петербург специально для настройки инструмента к концерту Григория Соколова. В процессе разговора Артамонов уже начинает регулировку механики и к началу первой репетиции рояль более-менее удовлетворяет Григория Липмановича. Но это только предварительная работа. Основная – или поздно вечером после очередного концерта в БЗФ или рано утром до начала репетиции, когда Артамонов будет колдовать наедине с инструментом. Если в зале нет концерта или оркестровой репетиции, то настройка происходит на сцене; если же сцена занята, то рояль выкатывают в фойе.
В ходе беседы с Артамоновым Соколов раскрывает некоторые тайны маркировки механики роялей Steinway и вспоминает свои посещения фабрики Steinway в Гамбурге.
Пианист простужен и часто брызгает в горло какое-то лекарство. Температура пока нормальная, но Григорий Липманович говорит, что если повысится, то отменит концерт. (Забегая вперед: всё-таки поднялась, но он концерт не отменил). Наконец, Соколов садится за рояль. 
Казалось бы, давно пора привыкнуть, но беспредельное пианистическое мастерство, разнообразие звуковой палитры, волшебное туше восхищают с первых звуков. В течение нескольких часов репетиций Соколов играет с точки зрения техники практически безупречно. Но при этом отдельные наиболее сложные пассажи он по нескольку раз проигрывает без помарок. Никаких скидок на репетиционность ; всё звучит в полную силу. Скажу больше: Шуман на последней репетиции в день концерта понравился мне больше, чем в концерте вечером.
На репетиции и в «Арабеске», и в «Фантазии» было несколько откровений, которые не так ярко прозвучали вечером. На репетиции меня совершенно раздавил своей мощью финал «Фантазии». Он весь день до начала концерта звучал у меня в ушах попеременно с первыми фразами «Арабески». Мне повезло больше, чем большинству слушателей.
Очень убедительным показался переход «Арабески» attacсa в «Фантазию». Так было и на репетициях, и в концерте. Первая часть Фантазии, Leicht und zart,очень красиво прозвучала на piano. А minore I– неожиданно страстно. И здесь, и в minore II, также неожиданно, время если не остановилось, то сильно замедлило своё течение. Соколов – один из немногих музыкантов, которым дан дар (именно дар, а не умение – этому невозможно научиться, и уж тем более это не может быть инструментом осознанного влияния на слушателей): управлять течением времени. Он убедителен и в ritenuto, и в accelerando. Это же произошло и в Фантазии, где вторая часть Mäßig была именно массивной и почти неподвижной. К финалу Langsam getragen движение возобновилось и привело к мощному ff, перешедшее в последних двух тактах к истаивающему piano.
Слушать Григория Соколова – нелёгкая работа. Что бы он ни играл, и при любом замедленном темпе, это не бывает скучно. Трудно? Да! Но ведь никто из знакомых с его творчеством не идёт на его концерт расслабиться и отдохнуть. Казалось бы, между сценой и залом что-то вроде прозрачной стены, разделяющей их. Но одновременно Григорий Соколов требует от каждого отдельного слушателя сотворчества. Он не обращается к толпе, даже к той избранной, что заполняет его залы. Он обращается к каждому слушателю лично. И нам дано на его концертах великое счастье общения с личностью грандиозного масштаба.
Во втором отделении звучал Шопен. Первый ноктюрн си мажор стал некоторым просветом в тучах общей трагической атмосферы концерта. Ноктюрн ля-бемоль мажор вернул нас в атмосферу трагедии и привёл к её финалу.
Соната № 2 b moll стала ярчайшей кульминацией концерта – и не только конкретного концерта, а целого периода последних лет. Особенно её третья и четвёртая части: Marche funèbre и Finale. Более всего потряс Marche funèbre! Он был сыгран очень просто, пианистически совершенно и невероятно мистично. Человеческая речь – по крайней мере, моя – не в состоянии выразить потрясения от этого исполнения. «Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись» – написал Осип Мандельштам. Музыка непередаваема словами. Но это потрясение останется со мной до конца моих дней. Именно это исполнение позволило назвать концерт 29 марта лучшим за последние 15 лет, если не вообще за все годы концертной карьеры Григория Соколова.
Любопытен один штрих. Все три репетиции я ждал Marche funèbre, но на репетициях пианист не сыграл его ни разу. 
В концерте я сидел наискосок позади пианистки Полины Осетинской и видел, что она плакала – и на сонате, и на бисах. Я не напишу лучше, чем она сразу после концерта:
«Во втором отделении слёзы льются уже нескончаемым потоком, заливая платье, коленки. Вдруг слышишь, как в Похоронном марше мир разделяется на мир живых и мёртвых – Харонова лодка неслышно отплывает будто на рапиде, а живые стонут и тянут руки на берегу».
Шесть бисов, как обычно, составили третье отделение концерта. Они не были случайными. Два музыкальных момента Шуберта немного развеяли атмосферу трагизма, созданную Второй сонатой Шопена. Две мазурки и прелюдия заставили вспомнить 10 мазурок Шопена, составивших второе отделение концерта 23 апреля 2014 года.
Весь концерт завершился явно не случайной прелюдией Дебюсси «Канопа» из Второй тетради, исполненной потрясающе красиво. Когда после концерта мы с моей московской коллегой Надеждой Игнатьевой подошли к Григорию Липмановичу поблагодарить за потрясающий концерт, она особо отметила прелюдию Дебюсси. На что Соколов спросил, знает ли она что такое «Канопа»?
– Какой-то древнегреческий сосуд.
– Это не просто сосуд, и не греческий, а довольно большой древнеегипетский сосуд с крышкой, изображающей животного или одного из богов. Поищите в интернете для чего он». Но не удержался и рассказал сам, что канопа – это сосуд с крышкой, в который древние египтяне складывали внутренности человека, извлеченные при его бальзамировании. В свете общего настроения концерта ясен выбор заключительной пьесы. В антракте пообщался с несколькими знакомыми из Москвы, которых я успел предупредить, что концерт будет неординарным даже по меркам Соколова. Они были под огромным впечатлением от Шумана и сказали, что я был прав в особой оценке концерта. Это было видно по выражениям лица – особенно глаз, слегка затуманенных и обращённых внутрь. И это ещё до второго отделения, после которого лица у тех знакомых, кого я успел увидеть, казались просто опрокинутыми! Сразу после шести бисов слов не хватало – были одни междометия. К сожалению, я почти не смог пообщаться с ними по окончании концерта (спешил на поезд), – но на лицах читалось потрясение, и они могли только разводить руками.
Концерт 29 марта высветил одну (ранее не всеми замеченную) грань личности Соколова-музыканта – он не только не забронзовел в своём величии, но не потерял способности меняться. Чтобы в этом убедиться, достаточно прослушать его прежние записи «Арабески» и «Фантазии» Шумана.
Нам же остаётся вспоминать этот концерт, пожелать маэстро преодолеть внутреннюю трагедию, надеяться услышать через год новую программу и – быть готовыми воспринять нового Григория Соколова.

​

​